Главная Культурология Статьи Філологія. Методика. Педагогіка

Філологія. Методика. Педагогіка

Розділ ІІІ. ЛІТЕРАТУРА

Древнекиевские эпические и житийные традиции в «Белой гвардии» М. А. Булгакова

О. П. Алексєєва, викладач

Творчество М. А. Булгакова принято рассматривать в соотношении с XX веком, с русской классикой XIX века, с культурными общеевропейскими традициями. Как пишет М. М. Бахтин, «мы обычно стремимся объяснить писателя и его произведения именно из его современности и ближайшего прошлого (обычно в пределах эпохи, как мы ее понимаем). Мы боимся отойти во времени далеко от изучаемого явления. Между тем, произведение уходит своими корнями в далекое прошлое» [1].

Взгляд на роман в сопоставлении с древнерусской литературной традицией может обогатить его понимание. Например, В. Я. Лакшин подчеркивал: «”Белая гвардия“ — роман разочарований. Булгаков берет самые острые психологические моменты утраты веры — с холодным отчаянием у Алексея Турбина, с надрывом и иронией — у Мышлаевского» [2]. В контексте древнерусской литературы, на наш взгляд, этот роман точнее было бы определить как роман катарсиса.

Роман М. А. Булгакова «Белая гвардия» прочитывается на пересечении двух культурных традиций: европейской и древнерусской. Тема рыцарства, пронизывающая все повествование, привлекала внимание многих исследователей, и ее можно рассматривать как наследие европейской культуры, для которой характерна этикетность, безупречная верность знакам. В романе верность знакам, рыцарский антураж присутствуют и обыгрываются на уровне как бытовом, так и духовном. Можно сказать, что повествование насыщено рыцарской знаковостью в начале и констатирует ее отсутствие или заметное обеднение к концу.

В. Я. Лакшин отмечает: «Турбины вообще люди чести. Все они думают так же, как младший брат Николка, который верит, что «честного слова не должен нарушить ни один человек, потому что иначе нельзя будет жить на свете». И это немного старомодное рыцарство является последней подпоркой их веры» [3]. Точнее было бы сказать, что в этом рыцарстве — их норма жизни и самооценки, утрата которой осознается и переживается драматически.

Деградировали основные ценности, на которых держался мир со всем своим этикетом и церемониями. Разрушается вся прежняя жизнь с ее семиотикой. Перед нами происходит смена знаковых систем, уходят признаки прежней жизни и церемонии, которые ей сопутствовали. Вспомним самые яркие признаки турбинской жизни, акцентированные автором в начале романа: «Полы лоснятся, и в декабре, теперь на столе, в матовой, колонной вазе голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающих красоту и прочность жизни» [4]. А вот антураж в конце романа: «Это была первая общая трапеза с тех пор, как лег раненый Турбин. И все было по-прежнему, кроме одного — не стояли на столе мрачные знойные розы... Не было и погон ни на одном из сидевших за столом...» [с. 418].

Среди знаков того, что старый мир с его ценностями уходит в прошлое, характерны и надписи на печке в доме Турбиных, которые так радуют своим разнообразием в начале романа, а к концу исчезают. «Надписи были смыты с Саардамского Плотника, и осталась только одна: “Лен... я взял билет на Аид”...» [с. 422]. Опера «Аида» и оставшийся от нее «Аид...» вещи достаточно разные, в таком виде надпись особого оптимизма не внушает, особенно если учесть, что среди тех надписей, которых больше нет, — и «Да здравствует Россия! Да здравствует самодержавие!», и «Недаром помнит вся Россия про день Бородина».

«Белая гвардия» — это роман, построенный на понимании гражданской войны как мистерии искупления, роман, который выводит на суд противоречия прежнего, дореволюционного, такого любимого мира. Недаром ему предпослан эпиграф из Апокалипсиса: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...»

Рассмотрим подробнее, что именно предстает перед судом совести в романе. Во-первых, это — личность монарха. «Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно. Никогда», — чувствуется, что эти слова глубоко пережиты Алексеем Турбиным [с. 212]. Во-вторых, это — русская армия: называя Тальберга бесструнной балалайкой, Турбин с горечью осознает, что это ведь «офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России» [с. 217]. В-третьих, это — и семейное благополучие Елены, которая, как выяснилось, всего лишь играла роль счастливой супруги. Мир, который утрачивают Турбины, как выясняется, был подобен дому, построенному на песке. Но утрата его — это личная трагедия для каждого из героев.

Каждый проходит свою мистерию искупления, по-своему переживает катарсис. Для Алексея Турбина моментом осознания личной вины и соответственно поводом к покаянию становится убийство человека, одного из петлюровцев, которые бросились преследовать его. Это убийство ставит Турбина как бы на одну доску с преследователями. Он оказывается во всем подобен им, столь далеким от европейского рыцарства.

В момент погони автор снабжает Турбина и его преследователей общими чертами: «Уже совершенно по-волчьи косил на бегу Турбин глазами. Два серых, за ними третий выскочили из-за угла Владимирской, и все трое вперебой сверкнули. Турбин, замедлив бег, скаля зубы, три раза выстрелил в них не целясь» [c. 347]. Звериные показатели — “по-волчьи косил”, “два серых... выскочили”, “скаля зубы... выстрелил” — довольно равномерно распределены между Турбиным и его преследователями. Здесь же Турбин вспоминает веселую дурацкую пословицу: «Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно». Окажись любой из преследователей на его месте, вспомнил бы ту же самую пословицу.

Внезапная болезнь Турбина, последовавшая после ранения, имеет и психологические корни. В бреду он жалеет о том, что убил человека: «Неприятно... ох, неприятно, — беспокойно говорил Турбин, глядя в угол, — напрасно я застрелил его... Ты слушай... — он стал освобождать здоровую руку из-под одеяла... — Лучший способ пригласить и объяснить, чего, мол, мечешься, как дурак? Я, конечно, беру на себя вину... Все пропало и глупо...» [с. 338].

Можно сказать, что обостренному до болезни переживанию своей вины для Турбина сопутствовало то, что он снял с себя рыцарские полномочия: вспомним, что непосредственно перед встречей с петлюровцами он сорвал с себя знаки офицерского отличия, а когда его все-таки заметили по не сорванной кокарде, спасался бегством, что, в общем-то, далеко от рыцарских идеалов.

По тональности, по отношению к жизни и этикету роман М. А. Булгакова соотносится с таким произведением древнерусской литературы, как «Слово о полку Игореве». Отход от рыцарских представлений об этикетном поведении становится залогом спасения жизни князя Игоря. Отказ от рыцарской миссии, от геройства являются и для Алексея Турбина условием спасения и выживания в Городе с приходом к власти большевиков.

Д. С. Лихачев отмечает, что, спасаясь бегством из плена, князь Игорь «совершил поступок, который даже сторонник Игоря, летописец, вынужден был назвать “не славным путем” [5]. Он подчеркивает, что совершить побег князю Игорю помогают языческие силы, языческая молитва Ярославны к силам природы: «Бог мог защищать Игоря во время самого бегства, но делать Бога участником «неславного» решения было для автора «Слова» невозможно» [6].

Характерно, что убегая от петлюровцев, Алексей тоже не вспоминает о Боге. М. А. Булгаков так комментирует его действия: «Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях не нужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт» [с. 347]. После этого отступления и появляются «волчьи» эпитеты. Обращение к Богу возникает уже только в молитве Елены.

В «Слове» бегство Игоря из плена тоже сопровождается рядом анималистических сравнений, можно даже сказать, перенасыщено ими: к тростнику он скачет горностаем, белым гоголем на воду, серым волком на коня, а «под мглами» несется соколом. Д. С. Лихачев отмечает, что хотя спасся Игорь в ответ на мольбу Ярославны к силам природы, воздать благодарность он едет все же в Киев к Богородице Пирогощей [7]. Этим и заканчивается «Слово». Алексей Турбин, как известно, также обязан своим выздоровлением Богородице по молитве Елены. Этот момент служит катарсисом уже для нее, так как ради спасения жизни брата она жертвует «по обету» своим браком с Тальбергом. После бегства последнего из Города супружество с ним и так обречено, но Елена не отдает себе в этом отчета. Для нее отречение от семейного благополучия становится жертвой за жизнь брата, духовным подвигом: «Мать-заступница, — бормотала в огне Елена, — упроси его. Вон он. Что же тебе стоит. Пожалей нас. Пожалей. Идут твои дни, твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает он, да и тебя умолю за грехи. Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь — отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но ты не карай» [с. 411—4І2]. В ответ на ее молитву происходит чудо: Алексей выздоравливает вопреки законам физиологии. Происходит именно чудо — это видно по реакции врача у постели Турбина: «Бритый врач не совсем верной рукой сдавил в щипок остатки мяса, вкалывая в руку Турбину иглу маленького шприца. Мелкие капельки выступили у врача на лбу. Он был взволнован и потрясен» [с. 412].

В Киево-Печерском патерике также описан случай, когда близость дорогого человека к смерти побуждает героя повествования к духовному подвигу. Плач Петра Сирианина над заболевшим Николой Святошей — не просто слова о готовности умереть за него, это — и подвиг веры, действие. В ответ на известие Николы Святоши о том, что он неизлечимо болен и скоро умрет, Петр Сирианин обращается к нему с такими словами: «...повеждь ми, рабу своему, язву смертную, да аще аз не изврачую, да будет глава моя за главу твою и душа моя за душу твою. Не молча отыди от мене, но яви ми, господине, откуду ти таковая весть, да дам живот свой за тя. Аще же известил ти есть Господь о том, моли его, да аз умру за тя» [8]. Он не просто обещает умереть — он исполняет обет. Хотя автор жития объясняет этот случай тем, что Петру Сирианину пришло время умирать и Никола Святоша, видя это, спровоцировал его на смерть по обету разговором о своей мнимой болезни, тогда как сам болен не был, — это не умаляет силы духовного подвига Петра-лекаря. Плач по Николе Святоше становится залогом катарсиса Петра Сирианина и выхода на качественно новый духовный уровень.

В описанном фрагменте плач Петра Сирианина становится ступенью на пути его духовного восхождения. Униженное положение князя Игоря в плену и при бегстве из плена становится условием того, что читатель, да и сам князь осознают преимущества единства перед междоусобицей. Страдание описывается древнерусскими авторами не само по себе, а именно как катарсис, духовно продуктивное, очищающее душу страдание, которое, кстати, имеет и благотворные практические результаты.

«Белая гвардия» М.А. Булгакова наследует данную традицию. Роман вовсе не воспринимается как реквием по ушедшему. Изменился духовный мир Турбиных. Жизнь не кончилась. Изменяется ее семиотика и вторгается в жизнь героев сообщением о надвигающихся на город звездах:

« — Какие такие звезды? — мрачно расспрашивал Мышлаевский.

— Маленькие, как кокарды, пятиконечные, — рассказывал Шервинский, — на папахах. Тучей, говорят, идут... Словом, в полночь будут здесь...

— Почему такая точность: в полночь...» [с. 418].

Характерно, что в этом недоверии к точности сквозит не только недоверие к Шервинскому, но и вообще к тому, что касается мира социальных отношений. Сомнение в том, что большевики войдут в город именно в полночь, говорит, конечно, об отношении к ним: с одной стороны, полночь обычно связывается со злыми силами, и нежелание употреблять полночь как знак такой резко отрицательной оценки говорит о нежелании связывать большевиков с силами тьмы. С другой стороны, полночь — это время воскресения, а следовательно, и начала нового отношения к жизни. То есть реплика сомнения передает зыбкость ситуации, отход от прежней определенности, переход героев на какое-то время к существованию в мире непосредственного отношения к жизни, без социальных ролей и категорических оценок.

К концу романа рыцарские настроения заметно угасают, уступая место обывательским, житейским проблемам. Слыша отдаленные пушечные удары, Турбин размышляет: «Пэтурра... Сегодня ночью, не позже, свершится, не будет больше Пэтурры... А был ли он?.. Или это мне все снилось? Неизвестно, проверить нельзя. Лариосик очень симпатичный. Он не мешает в семье, нет, скорее нужен. Надо его поблагодарить за уход... А Шервинский? А, черт его знает... Вот наказанье с бабами. Обязательно Елена с ним свяжется, все непременно...» [с. 413]. В этом внутреннем монологе нет уже никакого пафоса борьбы, напротив: «Мысли текли под шелковой шапочкой суровые, ясные, безрадостные» [с. 413]. Да и во всем романе не остается под конец ни желания мстить, ни проклятий в чей-либо адрес: «Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто» [с. 422].

Результатом катарсического очищения становится, как ни странно, приятие мира без желания отмщения. Византийский автор Лев Диакон, описывая предательское и жестокое убийство императора Никифора, добавляет напоследок: «Но злодеи поплатились за свое преступление; неусыпное правосудие отомстило им впоследствии: у всех, кто приложил руку к убийству Василевса, было отнято имущество и, очутившись в крайней нищете, они, подлые, подло и жизнь свою закончили» [9].

Можно отметить, что «Слово о полку Игореве» и «Белая гвардия» свободны от проклятий и мрачных пророчеств в адрес врагов, так как основными объектами осуждения являются не конкретные люди, а собственные ошибки, грехи героев или того общества, к которому они принадлежат. На протяжении повествования они и подвергаются искуплению, а жизнь героев наполняется новым смыслом.

Литература

1. Бахтин М. М. Литературно-критические статьи / Сост. С. Бочаров и В. Кожинов. — М.: Худож. лит., 1986. — С. 504.

2. Лакшин В. Я. Вторая встреча: воспоминания, портреты, статьи. — М.: Сов. писатель, 1984. — С. 277.

3. Там же.

4. Булгаков М. А. Собрание сочинений. В 5-ти т. Т. 1. — М.: Худож. лит., 1989. — С. 186. В дальнейшем ссылка на это издание дается указанием страниц в квадратных скобках.

5. Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. — Л.: Худож. лит., 1978. — С. 215.

6. Там же.

7. Там же.

8. Абрамович Д. І. Києво-Печерський патерик. Репринтне видання. — К.: Час, 1991. — С. 116.

9. Диакон Лев. История. — M.: Наука, 1988. — С. 50.